Автор: Раз в крещенский вечерок
В рождество вся деревенская молодежь собиралась у Пелагеи Прокопьевны Присмотровой, тёти Поли. Её мама, баба Катя, сильно заикалась, но пела чисто. Говорили, что в детстве у бабы Кати был красивый голос, она даже пела в церковном хоре, знала много песен, умела гадать. Обычно гадать в дом Присмотровых приходили девушки и женщины, но поскольку моей маме не с кем было оставить детей, она брала нас с собой.
Все садились в круг, каждый клал в тарелку какой-нибудь предмет: пуговичку, колечко, кусочек хлеба. Тарелку накрывали платком, и гадание начиналось. Баба Катя запевала, слова были примерно такие: «Скреблась курочка под окошком, выскребла золотое колечко, кому выпадет — тому счастье».
Тарелку встряхивали и ловили через платок предметы. Кому попадалось колечко — тот радовался. Значит, будет жить богато целый год. Но были в песне и другие слова: «Как на новый год, да сосновый гроб». Кому выпадала сосновая щепка, тот целый год ждал в доме покойника. Куплетов в песне было много, на все случаи жизни: кому в армию пойти, кому замуж выходить, кому ждать прибавления в семействе.
Я ни разу не досиживал до конца гадания, засыпал у матери на коленях. В полночь мама меня будила, и мы шли домой.
Вовка-гуменник
За нашим огородом находилось колхозное гумно. Огромный амбар, крытый соломой. Осенью здесь молотили и сортировали зерно. Молотилку крутили вручную и кидали туда снопы. В одну сторону летела солома, а в другую — зерно.
Была льномялка, в которую мой брат Володя неосторожно сунул пальцы, а кто-то взял ее и крутанул. Пальцы искалечило. Молодые митинские девки любили гадать на гумне.
Помню, мы с соседом Вовкой Присмотровым учились в пятом классе, когда однажды зимой подслушали девчачий разговор о том, что сегодня в полночь девки собираются пойти гадать на гумно.
Гадание заключалось в том, что в приоткрытую дверь надо было высунуть свою пятую точку. Если гуменник (хозяин гумна, что-то вроде домового) погладит по попе, значит, муж попадётся добрый, а если стукнет палкой, значит, будет всю жизнь поколачивать.
Мы с Вовкой заранее запаслись вичкой и отправились на гумно. До полуночи было ещё далеко, чтобы не замерзнуть, мы зарылись в солому, лежащую в углу. Пока ждали девок, заснули. Проснулись от того, что кто-то громко хлопнул дверью и засмеялся. Стараясь не шуметь, мы с Вовкой вылезли из соломы. Дверь на гумно была приоткрыта и подпёрта палкой. Подкрались на цыпочках, прислушались. Слышим смешки и чей-то шёпот: «Ты первая, давай!»
В ту же секунду из двери показалось чье-то мягкое место в пальто. Вовка что есть силы хлопнул по нему вичкой, девушка взвизгнула, не столько от боли, сколько от испуга и неожиданности. Никто ведь из девушек всерьез не верил, что кто-то в самом деле может стукнуть или погладить по попе.
Во второй раз Вовка не растерялся, погладил. Тут уж девушки засомневались, слышу их разговор между собой: «Да этого не может быть! Кто-то тут есть!» И, не дав нам с Вовкой опомниться, они гурьбой ввалились в помещение.
Вовку обнаружили сразу, отшлёпали и отпустили, я стоял в углу, не шелохнувшись. Меня девушки не заметили, а Вовка не выдал. Ну и я не буду выдавать тех девчонок.
Пожар
Друг мой Вовка умер совсем молодым, в 29 лет. В 1975-80 годах хлеб подешевел, в столовых он бесплатно лежал на столах в тарелочках, порезанный — ешь сколько хочешь. Люди брали 2-3 стакана чая, стакан которого в то время стоил три копейки, хлеба до отвала и наедались.
После работы по пути домой хлеб покупали. На один рубль можно было взять семь буханок. Советский человек, познавший голод, всегда и везде старался сделать запасы. Так было и с хлебом, все сушили сухари – на всякий случай, нарезали дома на ломтики и сушили на плитах.
Каждая семья имела по несколько таких мешков сухарей про запас. Помню, однажды я пришёл с работы, только разделся, как вбегает соседка и кричит: «Пожар!». Горел дом наших соседей Присмотровых. Я как был в одном трико, так и побежал на крик. Вовку нашёл в дальней комнате, он лежал на полу, голый по пояс. Схватил его за ноги и выволок в сени.
Вовка сильно обгорел, но был ещё жив. Пока мы тушили пожар, он умер.
Позже выяснилось: соседи сушили хлеб на плите, печь раскалили добела, а на печи лежала замасленная телогрейка. Она вспыхнула, от неё огонь перекинулся на потолок и стены. Почему Вовка не смог выбраться из огненной ловушки – не знаю. Но дом мы отстояли, он стоит в деревне до сих пор, хотя построен был ещё в финскую войну.
Бабы колотят – шум стоит
Но вернусь на гумно. Каждую осень там молотили лён, с раннего утра был слышен стук вальков о снопы. Мы ходили смотреть, как молотят (почему-то бабы говорили: «колотят») лён. Из домов к гумну выносили несколько скамеек.
Каждая женщина шла с вальком, которым стирали бельё на колоде. Одной скамейки хватало для двух женщин. Сноп льна клали на скамейку и били вальком по головке льна. Семена градом сыпались на утрамбованный глиняный пол. Всё. Пустой сноп выкидывался в сторону и сразу брался другой. И так целый день.
После окончания полевых работ все сортировки и молотилки закрывались в склад, а гумно отдавалось в распоряжение нам, детям. Вот уж было где поиграть! В углу на соломе мы валялись, боролись, мерились силой, играли в городки.
Наше детство пришлось на начало пятидесятых годов. Страна только-только вставала на ноги после войны. Игрушки дети мастерили сами, владеть топорами и ножовками учились чуть ли не с пеленок. Городки тоже вырезали сами. Шли в лес, срубали несколько небольших березок, делали из них ходули, сабли, мечи, даже самокаты. На гумне играли до февраля, постепенно дорогу туда заметало, и мы переходили играть на улицу.
Занять сопку
На краю деревни был лог. В моем детстве там ещё было чисто, а сейчас он весь зарос ивняком.
Зимой девчонки катались с крутых склонов лога на санках, а мы «сопки занимали». Игру эту мы придумали сами. Делились на две команды, примерно по пять человек в каждой, одна команда поднималась наверх, другая оставалась внизу.
Нижней команде нужно было выбить верхнюю и занять её место, и наоборот. Играли дотемна, промокшая насквозь одежда застывала на морозе и стояла колом. Дома мы развешивали одежду на печке, порой она не высыхала до самого утра. Но я не помню, чтобы кто-то из нас болел гриппом или насморком. Только кашляли сильно, так, что из горла чуть ли не куски бронхов вылетали, а температуры никогда не было.
Грудь крепче чугуна!
В одном углу нашей избы стоял топчан из досок, на который был накинут соломенный матрац. Там лежал больной отец. Стены в избе не были оклеены, и в сильные морозы угол промерзал насквозь, весь был белый от инея. Мы, дети, спали на полатях, там было тепло.
Дом был очень старый, уже в 1958 году, после смерти отца, мы решили строить новый дом.
Колхоз выделил трактор, управлял которым Кузь Миша из Чульчопи. К вечеру мы привезли полные сани брёвен, сели за стол. Как и полагается, с устатку маленько выпили. Уезжая домой, Кузь Миша выпросил у матери ещё один стакан самогонки. «Подорожный», как он сказал. Ему подали.
Где-то около деревни Кляпово Миша свалился в силосную яму и сломал трактор. После этого председатель колхоза нам трактор больше не дал, привезенных брёвен хватило только на баню. А Кузь Миша ходил по деревне и хвастал, стуча себя в грудь: «Во у меня грудь! Грудь выдержала, а руль сломался!». А руль у трактора, между прочим, был чугунный!
Лисий двор
Зимой после школы мы с ребятами часто бегали смотреть на лис. Лисий двор находился от нашего дома через дорогу. Одной лисьей шкуры хватало, чтобы заплатить годовой налог, такими ценными эти шкурки считались. Лисиц на дворе было двадцать штук, один лисовин, крупный, мощный.
Утром рабочие открывали дощатую дверь, а проём забирали сетчатой рамой. Кормила зверей хохлушка Матрёна, в деревне звали её Митиха, потому что она была женой мужика по имени Митя. Митиха давала лисам мучную мешанку с картошкой. Лисам скармливали и погибших ягнят, предварительно сняв с тех шкуру. После сушки шкуры сдавали, каракуль ценился больше, чем шкуры взрослых овец, он шел на воротники и шапки.
Однажды Митиха пошла кормить лис и увидала, что зверей осталось всего штук пять. Оказывается, ночью лисы сделали подкоп в земляном полу и убежали. Но не привыкшие к воле беглецы все передохли. Охотники потом еще долго находили останки этих лис. Двор закрыли.
Упал намоченный
Летом по домам ходил уполномоченный, проверял, кто держит поросят, всех записывал в журнал. Осенью шкуру свиньи нужно было сдать.
Мои старшие братья называли уполномоченного «Упал намоченный». Палить свиней жителям деревни было строго запрещено, из свиных шкур шили сапоги офицерам. Вечером мы расстилали шкуру на полу, мне вручали деревянную лопатку и я, ползая на коленях, сдирал со шкуры остатки сала. Некоторые соседи умудрялись увозить заваленную свинью в лог, там разводили костёр и палили шкуру нагретым добела железом. Если уполномоченный спрашивал про шкуру, ему отвечали, что свинья подохла ещё летом.
Веревка для буренки
К марту в домах заканчивалось сено. К этому времени становился крепкий наст, он выдерживал даже лошадей. Рано утром мы ходили «воровать» совхозную солому. Носили по насту, прячась от соседей. Соседи, в свою очередь, прятались от нас, боялись, что кто-нибудь донесёт совхозному начальству. Народ любыми путями старался выкормить корову до весны.
Некоторые хозяева подвешивали корову верёвками к потолку, лишь бы та стояла на ногах. Дело в том, что сенокосных участков не выделялось, приходилось заготавливать корма под кустиками, ночью, после работы. Сено носили на себе, а много ли на себе перетаскаешь? Сена едва хватало на зиму. Весной, когда голодных коров выводили на луга, некоторые из них еле стояли на ногах, от слабости качались взад-вперёд. Но за неделю они отъедались и уже могли подняться хотя бы с колен.
Гора-балалайка
Деревенская ребятня каталась на санках, на лыжах, на лотках. На широкую заострённую доску длиной около метра намораживали лёд, ставили сверху ящик и лоток готов. Иногда с конного двора мы брали сани, предварительно отцепив оглобли. Сани толкали на горку под названием «балалайка» — как её ни паши, хоть в свал, хоть в развал, всё равно остаётся треугольник, похожий на балалайку.
Во время войны мама пахала на лошади всю эту гору одна. А в горе той тридцать восемь гектаров. Так вот, в сани садились десять человек и катились в сторону Понино. Иногда, разогнавшись, сани вылетали даже за реку. Мы их там же и оставляли. Утром мужики, матерясь, привозили сани обратно.
Автор: Леонид Кунаев. Выражаем благодарность автору за предоставление материалов для публикации.
